Пильняк Борис Андреевич

Родился русский писатель Борис Андреевич Пильняк 29.09.1894 в городе Можайске, в семействе ветеринарного доктора, выходца из обрусевших немцев Поволжья. Мама - русская, приходящаяся дочерью купцу из Саратова. Годы юности и детства Пильняк провел, будучи окруженным земской интеллигенцией в таких провинциальных российских городах, как Коломна, Нижний Новгород, Богородск, Саратов. В таком разночинном обществе, которое исповедовало идеалы народа, восхвалялось чувство долга, присущее образованному сословию перед «Русью мужика», при строгом соблюдении кодекса служения подвижников ценностям демократии.
Впечатления, полученные в детские годы, проведенные в глубинке России, скрывающей невидимые, порой, буйные страсти, «вихри» и «вывихи» людской «низшей» массы, нашли свое непосредственное отражение в самых различных произведениях, написанных Пильняком.

Первые попытки писательства стали проявляться уже в девятилетнем возрасте. В марте месяце 1909 года он смог опубликовать первое свое сочинение. Начало профессиональной карьеры приходится на 1915 год, когда в таких альманахах и журналах, как «Млечный путь», «Сполохи», «Жатва», «Русская мысль», были напечатаны некоторые его рассказы, подписанные уже псевдонимом Б. Пильняк. С украинского языка «Пильнянка» переводится, как место разборок в лесу. В деревушке, наделенной таким названием, жителей именовали «пильняками». Согласно мнению специалистов, дорога в «большую» литературу была проложена рассказом «Земское дело», который в то же время появился в издании В. С. Миролюбова «Ежемесячный журнал».

В 1918 году биография Пильняка Бориса Андреевича пополняется и самой первой книжкой писателя под названием «С последним пароходом». Далее он сам ее будет считать откровенно слабенькой, исключая пару рассказов - «Смерть» и «Над врагом», неизменно которые им включались фактически во все издания сборников сочинений. Сам писатель свой сборник с названием «Былье» (1920) определял в качестве первой книги в РСФСР, в которой говорилось о революции. Роль этого сборника в судьбе и творчестве автора, в реальности, очень значима, так как те рассказы, которые составили сборник, явились лабораторией творчества для увидевшего в 1922 году свет романа, получившего название «Голый год». Большое число рассказов включены были в роман в виде отдельных глав, что подчеркивало отсутствие целостности в его композиции, которая распадалась на определенные самостоятельные составляющие.

«Голый год» для Пильняка смог обеспечить ему место в отечественной классической литературе XX столетия. В самой истории прозы русской, относящейся к пореволюционному периоду, роман исполнил то же значение, какое блоковские «Двенадцать» сыграли во всей истории поэзии. Роман предстал в качестве новаторского художественного отражения стихии революции, задав некоторый язык адекватности изображениям тектонических перемещений истории России.

Центральная часть в романе описывает страшный и голодный период 1919 г., место действия происходит в условно провинциальном населенном пункте под названием Ордынин, на символическом уровне, расширяющемся до масштабов общерусских. В этом случае и границы времени оказываются ничуть не менее призрачными и символичными, чем границы самого пространства. Через конкретный момент возникновения в городке Ордынине революционного движения просматривается нескончаемая ретроспектива русской тысячелетней истории. Отстраняясь от позиции непричастного репортера, имеющего желание для истории запечатлеть возымевшие место события, автор перемещается к формированию размашистого историко-философского полотнища. Собственной стилистикой и тематикой Пильняк откровенно преподносит некое художественное наследие Белому, как автору таких романов, как «Петербург» и «Серебряный голубь». Полное осознание революции и сама философия истории отечества в таком романе, как «Голый год», на себе смогли испытать воздействие скифской идеологии, нашедшей свое отражение и в блоковских произведениях, периода 1918-1919 года.
Революция для Пильняка является не просто катаклизмом социального характера. Прежде всего, дело касается фантастического прорыва, постоянно томящейся в почве России неугомонной языческой и сектантской стихии, ухарства бунтаря, демонического вида анархизма, хаоса Азии, мистики «разиновщины», придавленной со времен Петра Первого грузом поверхностной цивилизации Европы. Она предоставила миру в наше время обреченную на гибель хрупкую культуру аристократов и интеллигенции. В данном отношении, согласно авторской логике, русско-революционные корни и большевизма, выделяющегося в качестве основополагающего движителя, содержатся не в настроениях классов и не в марксистских мудростях, а в энергетики веками сложившихся инстинктов чующего гибельный, а в то же время очищающий разгул мужицкой темной силы.

Знахарь-мужик Егорка вопрошает: «Россия под татарами ходила - татарская ига была. Россия под немцами ходила - немецкая ига была. Умная сама себе Россия. На собрании говорю прямо: нету интернационала никакого, а имеется одна только русская народная революция, бунтарский настрой - и ничего более. Согласно образа Тимофеевича Степана. А спросят Карл Маркс как же? Отвечу просто. Он ведь немец, а соответственно дурак. А Ленин, он большевик, из мужиков он. Трезвонить говорю должны все от ига освобождения. Чтобы присутствовала правда и вера. Вера может быть даже в чурбан. А коммунистов тоже достаточно, они и сами обойдутся».

Как это ни странно, но на собственный лад вторить пытается Сильвестр, архиепископ: «Как закладывалось ваше государство Великороссийское? Скрывались от татар, от печенегов, от междоусобья и распрей княжеских, в одиночку в лесах с чудью и весью. Государство ваше закладывалось в боязни государственности, от которой бежали, как от чумы. А далее, власть когда пришла, секты организовывать стали, бунтовать, сбегали на Яик, на Украину, на Дон, а оттуда с теми же бунтами направились на Москву. А что после? До Москвы дошли, взяли свою власть, приступили к строительству своего государства - возможно и выстроят, но вера-то останется мужичья.

Христианство православное совместно с царями появилось, со властью чужой, а от него уже народ в сектантство, да в знахари, от власти по далее. Попробуй отыщи-ка, чтобы про православие в сказках говорилось?» Ордынин Глеб, князь, своими речами вроде, как воссоединяет в узел единый, то, что священнослужитель молвил, и что мужик сказал: «... имелась бы народная русская музыка, архитектура, живопись, сказания относительно Лазаревской Иулиании. Появился на Руси Петр, и ищи народное подлинное творчество. После Петра Европа нависла над Россией. А снизу, под конем, вставшим на дыбы, проживает народ наш, тогда как интеллигенция верными детишками Петра является. Интеллигент пытается всякий каяться, а народа все равно не знает. А бунту народа и революции чужое непотребно было. Бунт народа, пришли к власти и стали собственную правду творить, чисто русскую и чисто русскими. И благо это! Вся история мужицкой России являет собой сектантства историю».

В романе революция предстает в виде прыжка в русское 17-ое столетие, к тем истокам, за которыми просвечивается прошлое довременное, на уровне парадокса воссоединяющееся с будущими откровениями. В «скачке» этом и сам человек открывается с новоявленной позиции. Описывается он определенно натурально, проявляя зоологическое, природное, и даже животное начало. Пильняк демонстрирует, каким образом из-под пелен белых происходит высвобождение инстинктов человеческих, зова плоти и тайн, прорывается нечто бессознательное.

«Голый год» является принципиально новаторским произведением, если рассматривать с позиции романной техники. В данном случае художественная структура создается на основании отказа от сюжетной типичной линии, заменяемой эпизодической мозаикой, в определенной степени самостоятельных фрагментов, которые между собой взаимодействуют посредством применения принципа контрапункта музыки.

В романе отсутствуют главные герои. Читателю приходиться знакомиться с целой вереницей «равноправных» героев, которые отражают кардинально отличающиеся «лики» самого населенного пункта и окрестностей его. Здесь и большевики, облаченные в кожаные куртки, и простые служащие, и насельники рушащихся гнезд дворян, и члены анархической коммуны, и представители духовенства, и знахари, и сектанты и прочее.

Данная несобранность художественного типа видения стремится к выражению исторической динамики, разрушению устоявшихся форм культуры, европейского жизненного стиля, воплощается который в самой гармонии русского классического романа, относящегося к эпохе критического реализма. Несмотря на это, русская классика, относящаяся к окончанию 19 и началу 20 века, в романе превращается в объект литературной игры и переосмысления художественных ценностей.

Основополагающую свою историко-философскую идейную составляющую автор наделяет образами, которые смутно внимательного читателя направляют к персонажам «Войны и мира», по Л. Н. Толстому, «Господам Головлевым» М. Е. Салтыкова-Щедрина, «Суходолу и Деревне» И. А. Бунина, «Братьям Карамазовым» Ф. М. Достоевского и другим. Автор, являясь автором художественного языка, в качестве ориентира использует речевые формы сказаний (воспроизведений звучащего, устного слова), восходящие к Н. С. Лескову и отработанную в прозе модернизма А. М. Ремизова или же самого Белого.

В этом случае «Голый год» выступает в качестве некоего транслятора достижений стилистики главных мастеров, творящих в 1900-1910 годы, и проявившихся на литературной ниве на волне революции. В романе акцент делается на те характеристики прозы модернизма, которые в максимальной степени способны предвосхитить авангардное искусство. В частности, еще Е. Замятин в свое время смог заметить, что в технике композиций Пильняка присутствует нечто свое и определенно новоявленное - это регулярное применение приема «перемещения плоскостей». Одна плоскость сюжета, может несколько раз внезапно обрываться, сменяться следующей, причем на одной странице неоднократно. Совершенно ясно, что данное смещение плоскостей является переносом в текст определенного эстетического принципа некоего кубизма. В необычайно живописных, неожиданных, сжатых образах, которые частенько строятся посредством гипербол, существенно в деталях преувеличенных, невольно проявляется воздействие экспрессионистской поэтики.

Помимо того, Пильняк не только пытается активизировать читательское сознание, но и его зрение со слухом. Автор, идентично футуристам-поэтам, разрабатывает синтетическое произведение, в котором художественный смысл наделен не просто звукозаписью, но и типографским текстовым набором, его правильным на странице расположением - варьирование полями, различными шрифтами и курсивом.

«Голый год» уверенно может быть назван первым в литературе советского периода авангардистским произведением с эпической серьезной формой. С позиции исторической поэтики данный роман, естественно, собственную роль играет и в деле утверждения сказа в виде одной из ключевых техник повествования в прозе отечества 1920-х годов. Считается, что «Голый год» смог организовать настоящую «школу Пильняка» в советской молодой еще литературе, способствуя зарождению «орнаментальной прозы».

Начиная с 1920 года, творчество Пильняка в критике стало вызывать довольно-таки жаркие споры. Причина заключалась в определенном своеобразии гражданской и творческой его позиции. С одной стороны, он стал основателем советской большой прозы, постоянно подчеркивая собственное лояльное отношение к новой власти и революции вообще, хотя в коммунистической партии и не состоял. С другой позиции, внутренний его императив побуждал к соблюдению принципов художественной объективности, а правду искусства он устанавливал выше каких-либо предписаний. Критика верных подданных молниеносно ощутила скрывающуюся опасность и факт отсутствия «стержня коммунизма» в рассматривании революции в виде «вешних мартовских вод», метели или очищающей грозы.

Вячеслав Полонский современник-писатель писал: «Трудно отыскать другого советского писателя, который бы смог вызвать единовременно столь противоречивые эмоции критиков. Кто-то его считает не простым писателем революционной эпохи, а именно революционным писателем. Другая категория мыслит так, что реакция и руководит его руками. Мало кто имел неосторожность сомневаться в таланте Пильняка. А вот его отношение к революции, порождала серьезные сомнения».

Данная неординарность внутреннего мира, который сознательно автора отстраняет от всяких, излишне простеньких схем, порождала курьезные и противоречивые попытки провести аттестацию Пильняка с позиции его идейности и принадлежности к конкретным группировкам и направлениям литературы. Называли его и «внутренним эмигрантом», и «попутчиком», и «большевиком», и «сменовеховцем», и «перевальцем», и «серапионовым братом».

Между тем, Пильняк сам себя относил к авторам произведений о России, которые пребывают внутри сегодняшней идеологии настолько, насколько в ней способна отразиться отеческая история за тысячелетия. В «Отрывках из дневника» (1924), он делал признание: «Не являюсь я коммунистом, а посему не признаю, что им должен быть и писать с коммунистической направленностью. Я признаю, что в России власть коммунистическая предопределена, но не коммунистов воля к этому привела, а исторические российские судьбы. На основании того, что желаю я (насколько дозволяет разум и совесть) проследить вышеупомянутые исторические российские судьбы, естественно, я с коммунистами. Говоря иначе, если коммунисты с Россией, то и я с ними. Я, не скрывая, признаю, что судьба мне РКП значительно меньший вызывает интерес, нежели российские судьбы». И уже в более опасные 1930 годы, Пильняк не переставал отрицать обязательное присутствие принципа руководства партии литературой, и писательское право отстаивал в области объективности и независимости.

Пильняк в 1922 году в числе первых официальных представителей советской литературы побывал в Германии. На него возлагалась миссия на Западе представлять писателей, которые смогли «сформироваться в революции». Произведение «Голый год» на эмигрантов всевозможных политических предпочтений смог произвести столь благоприятное впечатление, что он был благосклонно принят всеми представителями «русской Германии» - начиная с Белого и Ремизова, и заканчивая меньшевиком Ю. Мартовым.

В то же время, не территории Германии у Пильняка выпускаются три издания («Повесть Петербургская», «Иван-да-Марья», «Голый год»). Путешествие в Берлин придало Пильняку уверенности в правильности собственного призвания, предоставила чувство свободы творчества и широты взгляда, способствуя окончательному его самоопределению в качестве историософа-художника, дающего реальную оценку дню сегодняшнему.

Возвратившись в Россию, он писал: «Несмотря на всю нелепость, я русскую историю люблю, ее несуразность, ее самобытность, ее тупики. Бывал я заграницей, видал эмиграцию, видал ту-земщину. И я понимаю, что революция русская, это то, что брать необходимо совместно, и монархизм, и белогвардейщину, и эсеровщину, и коммунизм. Это всё есть главы единой русской революции, но основной главой является Россия, Москва. А еще, желаю я быть историком революции. Желаю я быть безучастным зрителем и любить всех, откинув любое проявление политики. Для меня коммунизм чужд».

Пильняк в 1923 году побывал на территории Великобритании, где смог встретиться с наиболее значимыми писателями Англии, в числе которых Б. Шоу и Г. Уэллс. Британия на него оказала серьезное впечатление показателем уровня развития цивилизации и промышленного прогресса. Он кардинально пересмотрел имеющуюся систему взглядов и полностью отказался от былой апологии «Руси мужицкой», пространственной и полевой мистики в сторону новоявленной идеализации индустриального урбанизма и строжайшей рациональности. В плоскости идеологии его увлекло перепрофилирование со стихийности скифов на прокоммунистические направления и доступность к конструктивистской пролетарской поэзии.

Данная эволюция смогла отлично отразиться в новоявленном романе, создаваемом на основе реальных впечатлений, во время путешествия по Москве. В частности, «Волки и машины», где хаотичное начало - темные инстинкты, невежество, дикость (волки) - противопоставляются началу «космоса» - утопии в области прогресса промышленности. Давая комментарии деятельности над произведением, Пильняк в «Отрывках из дневника» упоминает: «Впервые после посещения Великобритании, во мне стала звучать машинная, рабочая, коммунистическая, а не какая-то большевицкая, мужицкая или полевая революция. Революция рабочих, городских пригородов, заводов и фабрик, революция машин, стали. До настоящего момента писал я для «цветочка полевого» чертополоха, его цветения и жизни. Теперь же желаю я противопоставить цветок цветению машинному. Раньше мой роман замешивался не на поте, а на масле и капоте: - мы имеем дело с машинной и городской нашей революцией». Между тем, данная переориентация не побудила проявление какого-либо конформизма и прекраснодушия». Пильняк говорил: «Мне досталась горькая слава такого человека, которому приходится идти на рожон».

Прежде всего, справедливость вышеупомянутых слов подтверждается публикацией в 1926 году «Повести непогасшей луны». Весь тираж журнального издания «Новый мир», где и печаталось данное произведение, был полностью конфискован, что объяснялось дерзостью самого произведения. В данной ситуации автор решился на рискованный шаг - он представил распространенную, но не приемлемую для цензуры версию смерти такого известного военачальника-красноармейца, как М. Фрунзе. Эта версия рассматривает ситуацию, когда Сталин отравил Фрунзе под благовидным предлогом проведения операционного вмешательства, связанного с удалением желудка. Прототипы основных персонажей по именам не называются, но современникам не составило труда в них разглядеть известные черты. В данном случае Пильняк предпринял попытку изобразить одну из ярких сторон процесса зарождения культа личности, что подразумевает характерную для революционных организмов жестокую дисциплину. Железный закон дисциплины преодолевает любое проявление здравомыслящего разума. Реально осознавая, что его желают убить, основной персонаж направляется на фактически ненужную медицинскую операцию, только бы исполнить приказ. Бывший народный комиссар по военным вопросам, который на гибель обрекал кучу народу, смиренно склонился пред волей своего руководителя, бессмысленно и осознанно лишаясь с жизнью собственной.

Между тем, у повести художественные ее достоинства не заканчиваются на злободневном, политико-социальном подтексте. Пильняк и здесь смог выйти на более качественную ступень обобщения, стараясь раскрыть бытийные, глубинные помыслы демонстрируемого.

Гаврилов (М. Фрунзе) - герой по многим показателям символический. Центр внимания занимает постижение трагедии обреченности и одиночества «патриарха» тирании революции, отдельно рассматриваемого «исторического творца». Проникая в суть данной трагедии, Пильняк в определенной мере предопределяет открытия литературы Запада, относящейся ко второй части 20 века. Согласно логике рассказа, вся жизнедеятельность командора направлялась на то, чтобы безукоризненно исполнять волю того, кто обрекает на смерть.

Данная сюжетная составляющая уверенно преодолевает ограничения национальной литературы и притрагивается к жестоким реалиям, которые свойственны не только для Советской России. Пильняк передвигается тем же путем, каким в Европе, приблизительно в то же время двигался Ф. Кафка в собственном романе «Процесс». Скандал, который вызвало данное произведение, побудило Пильняка выступить с заявлением в «Новом мире» с письмом покаяния, где он признался исключительно в бестактности, тогда как все оскорбления относительно оскорбления в повести памяти Фрунзе, полностью отвергал. И всё-таки, окончательный процесс закручивания гаек в области советской литературы, еще не наступил.

Во второй части 20-х годов Пильняк не прекращает публиковаться и активно трудится. В 1929 году появляется его собрание сочинений, исполненное в шести томах, а уже в 1929-1930 году издали сборник на восемь томов. В свет вышли издания «Мать сырая земля» (1925), «Корни солнца Японии», «Заволочье», «Рассказы с Востока», «Расплесканное время», «Очередные повести» (1927), «Повесть Китая» (1928). Некоторые из них были написаны на основании впечатлений, полученных при поездках по территории СССР и других стран. Пильняк бывал в Соединенных Штатах, Японии, Китае, Монголии, Палестине, Турции, Греции.

В 1929 году возымел место новый скандал. В издательстве «Петрополис» (Берлин), где ранее публиковались в своей основе советские писатели, Пильняк издал Повесть «Красное дерево» и «Штос в жизни». Буря негодований вызвана была в литературных официозных кругах самим фактом публикации на Западе книг, но в своей основе недовольство было вызвано идейной составляющей «Красного дерева». В этой незначительной по объему повести писатель в очередной раз представлял зарисовки жизнедеятельности заштатного городка в глухой провинции. Городок со своими окрестностями поражается новоявленными язвами, которые порождаются советским бытом. Здесь на основании природной своей подозрительности, большевистское руководство с его отдаленностью от реальности обычных людей, стремятся задавить наиболее инициативных и трудолюбивых, так называемых кулаков.

Характерным является факт того, что сочинения Пильняка, которые с большим трудом дотягивали до сорока страниц, неизбежно назывались романами. Травля писателя продолжалась с 1929 года и по весну 1931. К этому времени Пильняк руководил уже Всероссийским писательским союзом. В знак протеста против травли, Пастернак и Пильняк вышли из состава писательской организации. В то же время, в знак солидарности, организацию писателей покинула и Анна Ахматова. Только Горький, несмотря на всю сложность времени, встал на защиту Пильняка. Стоит заметить, что Горький самой повести «Красное дерево ни чуточки не сочувствовал. Классик советской словесности говорил: «Помимо Пильняка имеется множество прочих литераторов, об чьи головы «единодушные» людишки не против испробовать силу кулаков, желая всеми силами убедить начальство, что только они знают, каким образом можно сохранить чистоту идеологии рабочего класса и молодежную девственность».

Между тем, Пильняк трудиться не переставал - хотя, судя по всему, и метался между свободой бравады и природным инстинктом самосохранения. За оставшиеся годы им было написано шесть томов публицистической и художественной прозы. К ним можно отнести книжку «О'кэй», появившуюся после путешествия по территории Америки, «Рождение человека», «Рассказы - избранное». Особенно выделяется «Созревание плодов». В этом сочинении рассматриваются благие последствия взращивания новоявленной жизнедеятельности на территории Средней Азии, несмотря на все эксцессы сталинского тоталитаризма.

В довольно-таки сложный 1937 год, осматриваясь по сторонам, Пильняк уже ждет ареста, но продолжает работать над последним своим романом, который был опубликован только в 1990 году - «Соляной амбар». Произведение с самого начала задумывалось в качестве последнего слова писателя, так сказать, творческого его завещания. На его страницах писатель обращается к юношеским и детским годам, которые проведены были в провинции, рассматривается вопрос революционного созревания, происходит обращение к эпохальным историческим сдвигам российской жизни. В романе утверждается простая и высокая нравственная формула: каждому необходимо бороться за собственные убеждения, а жить, основываясь на собственное понимание мира.

Со временем облака над головой Пильняка сгущаются все сильнее. Его больше не печатают. В октябре месяце 1937 года его взяли под арест. 21 апреля 1938 года, ему присудили высшую меру, и приговор был приведен в исполнение в Москве в тот же день.